Схиархимандрит Гавриил (Бунге)
Полвека в монашестве, тридцать два года отшельнической жизни… Это редкий духовный опыт для наших современников.
Схиархимандрит Гавриил (Бунге) приоткрывает завесу жизни монаха-затворника, делится переживаниями, наполняющими душу монаха вдали от суетного многообразия мира. Его советы о духовной жизни и молитве просты и понятны, основаны на личном опыте и глубоком знании творений святых отцов.
— Отец Гавриил, вы часто вспоминаете в своих беседах древних отцов-пустынников. С чем связано ваше внимание к ним?
— Вы наверняка знаете, святые отцы-пустынники беседовали с приходившими к ним паломниками не по книгам. В Патерике мы видим, что их ответы — это экспромт, импровизация. И это очень важно. Люди приходили к отцу-пустыннику, который старался ответить на все вопросы, и, надо сказать, вопросы всегда были личные и никогда — общие. Отцы делились собственным духовным опытом, который они получили от своих духовных отцов, и опыт этот предавался от одного к другому.
А затем, из того, что они говорили, сложились апофтегмы, или изречения, в которых была заложена простая и понятная мудрость, потому что отцы-пустынники не говорили о теологических проблемах и не толковали Святое Писание. Они учили справляться с обычными человеческими страстями и промыслами. И важно, что это не было просто теорией, они исходили из собственного опыта. И сегодня эти очень древние тексты, переведенные, изданные, читают простые христиане и находят в них помощь, просветление.
— Позвольте задать вам как монаху-отшельнику вопрос: в чем суть вашей жизни в затворничестве, как складывалась ваша жизнь в отсутствие постоянного общения с людьми?
— Монахи редко говорят о себе, они предпочитают цитировать святых отцов. Я тоже очень редко говорю о своем опыте. Я живу отшельником в горной монашеской келии уже 32 года, но мне кажется, что я еще слишком молод для того, чтобы рассказывать о своем опыте… Но я могу рассказать вам одну историю. Как-то я посмотрел французский документальный фильм «Свет пустыни».
В нем рассказывалось о монастыре святого Макария Великого, это монастырь Коптской Церкви. В конце фильма съемочная группа посетила очень-очень старого монаха-отшельника, одного из основателей монастыря, мне кажется, его звали Абуна Мина, ему более 90 лет. Ему задали вопрос: «Что же вы нашли здесь, живя такой жизнью?» На что этот человек, с лицом, которое не пощадили песок, холод, зной, ответил с прекрасной улыбкой на лице: «Удивительную близость Бога». И это воистину так! И он может так говорить, но если бы это были мои слова, то люди бы мне не поверили. Но я очень стремлюсь именно к тому, что он сказал.
— Давайте поставим вопрос по-другому. С вашей точки зрения, в чем состоит разница между монашеской жизнью в общине и жизнью монаха-пустынника? В России возрождение монашеской жизни во многих случах наблюдается в довольно крупных монастырях…
— Да, я наблюдал это на Валааме.
— В чем же разница между жизнью в общине и отшельничеством?
— Конечно, в целом разницы особой нет. Ведь основоположников пустынножительства и монашества было не так много, как вы знаете. Это, к примеру, Антоний Великий, Пахомий Великий, а затем и Антоний и Феодосий Печерские. Та же жизнь, те же цели, те же задачи. Но вот правила дисциплины и режим дня другие. Монастырь — это своего рода школа. Это, собственно, жизнь в общине. В любом случае, там вы не одиноки, вас наставляют другие люди, я повторюсь, это — школа, где вы учитесь у других. И большинству людей этого вполне достаточно. Но, как это часто случалось в истории, и в России в том числе, иногда монахи понимали, что им требуется уединение, и уходили, по одному или несколько.
Я прожил в общине 18 лет, постиг основы монашеской жизни. Но затем пришел день, когда я понял, что хочу более тихой жизни. В отшельничестве все чувствуется намного глубже. Например, отношения с Церковью. Вначале я думал, что буду находиться, образно говоря, в «самой гуще», но то было материальное, физическое ощущение. Затем я старался быть незаметным, и не хочу делать голословных утверждений, но я никогда не чувствовал себя настолько близко к Церкви, ее святым таинствам, не ощущал в столь полной мере церковной жизни до тех пор, пока не оказался в отшельничестве.
— В одной из статей вы размышляли о единстве Церкви. Мне кажется, опыт единения в молитве, единства во Христе очень важен, однако существует множество препятствий к этому, и очень часто одним из таких препятствий является наша собственная жизнь. Не могли бы вы рассказать о вашем опыте единства, чем для вас является православие? В чем для вас как для бенедектинского монаха в прошлом и православного в настоящем связь православия и единства Церкви?
— О православии я могу сказать лишь одно, и многие католики подтвердят мои слова. Православная Церковь — единственная Вселенская Святая Апостольская Церковь. Она всегда была такой, и всегда будет, несмотря на то, что претерпела. И поэтому я, как и многие другие, принял решение перейти в православие, потому что понял, что надежды на то, что Западная Церковь, Католическая Церковь когда-либо вернется на путь, который оставила, нет. Единство Церкви возможно построить лишь на общем фундаменте. А фундаментом послужило бы объединение Востока и Запада. Единство Церкви существовало около тысячи лет, были, разумеется, определенные проблемы, но тем не менее. Церковь — это дом Божий, как говорили апостолы. Но сейчас это уже не просто дом, это — небоскреб, потому что каждое столетие по кирпичику строилось что-то новое, как будто очередная квартира в доме. Может быть, не совсем удачное сравнение. Но есть основание — Иисус Христос и апостолы, а мы годами выстраиваем дом Божий на этом основании.
А если говорить об архитектуре церковных зданий, то Восток и Запад раньше строили совершенно одинаково, в романском стиле. А затем Запад внезапно перешел на готический стиль, а потом и на Ренессанс. Грегорианская реформа, которой подверглась Западная Церковь, только увеличила степень отчуждения. Был потерян литургический смысл храмового зодчества, и я здесь более имею в виду духовную сторону вопроса, чем архитектуру.
— Вы очень интересно говорили о единстве как о заповеди и даре…
— Возможно, я не очень хороший богослов, но я абсолютно уверен в том, что в Писании ничего не сказано о том, что Господь заповедал нам объединяться. Видите ли, многие люди постоянно говорят о том, что Господь заповедал нам объединиться, стать «единым целым». Но Он не говорил ничего подобного, Он просил об этом Бога Отца. «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино». Это не заповедь, это — дар. Все, что мы можем, это принять его и оставаться в нем. Тогда единство будет сохранено. Но достичь его самостоятельно нам не под силу, и я думаю, что и вернуть его человеку невозможно.
— Как ваша бенедектинская община отнеслась к тому, что вы решили присоединиться к Православной Церкви? Насколько я знаю, аббат-примас относится к православию с большой симпатией и даже в свое время поддерживал Объединенную международную комиссию по богословскому диалогу между Римо-католической и Православной Церквами?
— Совершенно верно, однако комиссии больше не существует. Но идея ее создания исходила от бенедектинских аббатов, которые хотели бы помочь возрождению русских монастырей. Бенедектинский орден — один из старейших ныне существующих на Западе. Конечно, он старше ордена иезуитов или доминиканцев, живет по одному из древнейших уставов в истории западного монашества. Все бенедектинцы, включая сформировавшиеся позднее ордена цистерианцев и траппистов, следуют Уставу святого Венедикта, что делает их одной большой семьей. Орден был основан еще до разделения Церквей, поэтому вполне естественно, что бенедектинцам очень близка Православная Церковь.
Мое решение было воспринято положительно. Это мой личный выбор, не связанный с какими-то политическими моментами или желанием подняться по служебной лестнице, что в моем возрасте было бы даже смешно предположить. Мое желание присоединиться к Православной Церкви было одобрено даже католическим священником, который также понимал, что это сознательный выбор, а не поспешное решение. Никто из тех, кто меня знает, не отнесся к моему поступку враждебно. Некоторые люди, конечно, меня не поняли, но, возможно, потому, что не осознали — став православным, я никогда не буду противником Католической Церкви. Я часто говорю моим православным друзьям, что на Западе люди отделены от общения с Православной Церковью, но чаще всего это не их выбор, просто они родились, как мы говорим, «по другую сторону улицы», и как они могут что-то сделать в одиночку? Они просто стараются жить как можно лучше, как умеют. Одна простая женщина, католичка, мне как-то сказала: «Отец Гавриил, Вы навсегда останетесь в нашем сердце, мы понимаем Вас. В конце концов, Вы сделали то, о чем Вы всегда проповедовали, Вы вернулись». И еще она мне сказала, что же, по ее мнению, есть Православная Церковь. Это — Церковь вечности. Удивительно.
— Еще один вопрос о монашестве. Мы обычно говорим, что монахи — это «соль земли», церковная элита…
— Это верно для Православия, но для Западной Церкви — далеко не всегда.
— Я говорю об очень зыбком равновесии. Если такое суждение выносит Церковь, то это одно, но если так о себе говорит сам монах, то это уже считается неприемлемым.
— Монахи так говорят? Надеюсь, нет. Я бы о себе такого не сказал никогда.
— Но почему так происходит? Что же странного в том, что монах говорит о себе то, что о нем говорит Церковь?
— Я затрудняюсь ответить, в этом вопросе у меня совсем нет опыта. Россия — большая страна. В Русской Церкви около 800 монастырей, и я каждый раз узнаю что-то новое, о чем на Западе даже не имеют представления. Это странно для меня. Я бы сказал, что в православии монашество — это сердце Церкви. Но сердце — скрытый, внутренний орган. И, так же как с другими внутренними органами, если вы их не ощущаете, значит, со здоровьем у вас все в порядке. Но если вы вдруг почувствуете боль в сердце или в желудке, к примеру, значит, что-то не в порядке. Внутренние органы должны работать исправно и незаметно. Западное монашество во втором тысячелетии стало тем самым заболевшим органом, традиционное монашество я имею в виду… Но вернемся к Вашему вопросу. Я никогда не встречал монаха, который говорил бы о себе как о церковной элите. Может быть, вы говорите о совсем молодых послушниках?
— На Западе вы были духовником, исповедовали людей. Расскажите, пожалуйста, об этом опыте. Чувствуют ли западные христиане потребность исповедоваться? Что означает серьезное отношение к исповеди? В России это непростой вопрос, потому что, как вы знаете, традиционно мы исповедуемся каждый раз перед причастием и у новоначального христианина обычно с этим нет никаких проблем. Но чем больше человек воцерковляется, тем труднее нам покаяться, потому что мы знаем о грехах, которые исповедуем постоянно, говорим о них всю нашу духовную жизнь. И порой получается, что наше раскаяние становится формальным.
— Раскаяние не должно быть формальным. Мне кажется, лучше всего в такой ситуации дождаться момента, когда человек, вынужденный каждый раз говорить об одних и тех же грехах, поймет, что он не знает, что ему говорить. Есть люди, которых я очень хорошо знаю. Они часто приходят в храм. И им не обязательно бывать на исповеди всякий раз, но одному справляться с грехами невозможно. Хорошо, если люди приходят в течение недели, но если прямо перед Литургией, когда у меня нет ни диаконов, ни священников, которые могли бы мне помочь, мне приходится чуть ли не прерывать исповедующегося. Но я должен сказать, что прихожане знают, зачем и почему они приходят, иногда с одними и теми же слабостями, и они плачут, потому что в буквальном смысле не способны их преодолеть. Я бы никак не назвал это формальностью.
На Западе сегодня люди не чувствуют себя комфортно на исповеди. В некоторых Церквах или даже странах некоторые вообще не имеют представления о том, как надо исповедоваться. Я сталкивался с тем, что человек ничего не знает о своих грехах, но охотно говорит о своих проблемах. И я всегда говорю, что есть две вещи — исповедь и беседа с духовником, это не одно и то же. На исповеди вы исповедуете ваши грехи, и больше ничего. А уже потом, после службы, если у нас есть время, мы сядем и обсудим ваши проблемы.
— В Русской Православной Церкви обсуждается вопрос о том, чтобы разделить беседы с духовником и исповедь, потому что многие, особенно неофиты, считают, что время исповеди — это время духовного общения с батюшкой.
— Конечно, потому что совершенно не знают разницы между ними.
— Да, и священники очень загружены, им не выкроить времени для того, чтобы и исповедовать, и проводить духовные беседы впоследствии. Некоторым удается, но, я бы сказал, очень немногим. С вашей точки зрения, с какой целью прихожанин приходит к отцу-исповеднику на духовную беседу? Я имею в виду, когда она происходит не на исповеди, а после нее?
— Цель — упорядочить свою жизнь, понять, в правильном ли он идет направлении, все ли он делает правильно. Я даю послушание, говорю, как молиться, но при этом всегда учитываю состояние здоровья, духовное устроение, насколько человек пришел в вере к Господу, есть ли у него семья или это одинокий человек, это очень важно. Каждый месяц прихожане приходили ко мне и рассказывали, что и как они сделали, какие есть трудности, проблемы, что не получается. И я вижу их духовный рост, которого они сами не видят, вижу все вехи их духовного развития. Я никогда не даю непосильных послушаний, для меня важна не трудность, а регулярность их исполнения. Когда человек дает обещание это послушание исполнить, я ожидаю, что он так и поступит, но для некоторых людей очень-очень трудно исполнить это обещание. Иногда проходят годы, много лет. И потом человек наконец понимает, что же мешает его духовному росту.
Я никогда бы не сказал человеку, к примеру: «Истинная твоя проблема в том, что ты слишком гордый». Нет, я всегда ждал того момента, когда он придет ко мне и скажет: «Батюшка, после стольких лет я наконец понял, что моя гордыня мешает мне». Очень важно дождаться такого момента. Очень важно дать возможность человеку самому осознать то, что для духовника или отца-исповедника уже и так очевидно. Но не каждый прихожанин приходит к исповеднику, не каждый находит своего духовника. И это очень тяжело осознавать.
Что же касается тех, кто путает исповедь с духовной беседой, мне кажется, со временем они поймут, что у приходского священника слишком много обязанностей, послушаний. И, если он пока не может побеседовать с ними, скажем, после службы или в отдельные дни, значит, он просто не может уделять человеку достаточное количество времени. Ведь людям нужно время, чтобы высказаться, а батюшке — чтобы ответить на их вопросы. Бывает, конечно, что человек очень четко знает, чего он хочет, и, зная, что у отца-исповедника есть от силы 5–10 минут, такие люди сразу же переходят к делу и испрашивают совета. Им нужен лучик света в их темный час, и если Господь попустит, то, конечно, они его увидят.
— Часто ли к вам обращаются за советом о молитвенном правиле? Есть утренние молитвы и вечерние, но иногда этого недостаточно. Например, когда на молитву встаешь вместе с детьми, то монашеское исповедание грехов далеко не всегда понятно и, более того, не всегда уместно. Мне не раз приходилось быть свидетелем дискуссии о том, что и как можно изменить в домашнем молитвенном правиле. Архимандрит Софроний (Сахаров) написал для своих чад прекрасную утреннюю молитву. Он говорил, что преподобный Макарий Великий жил совершенно в другой среде, в другое время, а современным людям следует настроиться на предстоящий день, и это именно то, что мы и делаем в утренней молитве. Некоторые священники, к примеру, советуют добавить к утреннему правилу псалмы или тропари празднуемых в этот день святых…
— Я бы дал точно такой же совет. Именно так я и делаю это и всегда так делал.
— А какой у вас подход к молитвенному правилу для мирян?
— Есть определенные рамки, но духовный отец вправе подкорректировать их. Молитвы остаются теми же, но ведь если вам тяжело или вы чувствуете, что прочитанных молитв вам мало, всегда можно что-то добавить, псалмы например, как вы сказали, или, если чувствуете вдохновение, напишите свою молитву. Почему нет? Я не читал молитву отца Софрония, но я знаю, как это бывает в духовных отношениях — старший помогает младшему расти духовно, именно расти, а не формально практиковать веру. Благодарение Богу за духовных отцов, способных поддержать людей в их серьезном стремлении жить духовной жизнью.
пер. с англ. Дарьи Подчезерцевой
Крестовоздвиженский скит схиархимандрита Гавриила. Швейцария