Беседа о благом иге Христовом
Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть. (Мф.11:30)
Господь Иисус призывает к Себе труждающихся и обременных: Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии, обещает им душевное успокоение: Аз упокою вы, — обрящете покой душам вашим. Какой приятный зов! Какое вожделенное обещание!
Но какое средство употребит Он для успокоения труждающихся и для облегчения обремененных? Снимет ли с них бремя, которое их удручало? Избавит ли их от трудов, которые их изнуряли? Без сомнения, Он сие сделает, но на первый раз Он имеет в намерении совсем другое. Он хочет, чтобы они приняли на себя новое иго: Возмите, — говорит, — иго Мое на себе. О милосердный Господи! Утружденных ли посылать на новый труд? На обременных ли налагать новое бремя? Таковы ли у Тебя средства покоя? — Не смущайтесь.
Господь ведает, что творит, и несообразные с нашим мудрованием средства Его сообразны с намерениями Его премудрости. Утружденные делами плоти и мира найдут покой, если примут на себя новый труд духовный, обременные игом диавола, связанные злыми привычками, отягченные в совести грехами, гонимые и удручаемые бичами страстей найдут облегчение и свободу, если подклонят выю под иго Христово: Иго бо Мое благо, у бремя Мое легко есть.
Христиане! Когда Сам Иисус Христос, который есть Вечное Слово и Вечная Истина, нашел нужным сказать, что иго Его благо и бремя Его легко есть, то сие, во-первых, удостоверяет нас, что учение жизни христианской, к исполнению которого мы призываемся, воистину есть благотворно и удобно к исполнению; во-вторых, сие показывает, что действительно нужно приступающих работати Господеви удостоверять в удобоисполнимости учения христианского.
Слышим еще и ныне жалобу, на которую так давно уже ответствовал Божественный Учитель и Спаситель душ, — жалобу на тягость ига Его, на строгость Его учения, на трудность исполнять заповеди Его. На чем же основывается сия жалоба? В чем состоит сия трудность?
— Без сомнения, в том наиболее, что учение Христово повелевает человеку идти против некоторых естественных склонностей, преодолевать их, умерщвлять, приносить в жертву и что требует от христианина строго очищения не только наружных, но и внутренних действий и движений, не только дел и слов, но и желаний и помышлений. Разберем сии обвинения человеческие против Божественной Истины.
Истина не запирается, что она дает людям заповеди, не так легкие, как детские игрушки, но так тяжелые, как иго, коим обременяют работный скот. Возьмите иго. Жалующиеся на Истину должны быть довольны сим откровенным признанием Истины. Но чем более откровенно ее признание в том, что ее заповеди суть иго, тем более убедительно должно быть ее уверение, что иго сие благо и бремя сие легко. Иго 6о Мое благо, и бремя Мое легко есть.
Люди сколько-нибудь благоразумные и не совсем низкие в чувствованиях, конечно, не решатся объявить требование на то, чтобы всегда быть и оставаться только детьми, вечно заниматься только игрушками. Но если вы помышляете восходить выше сего состояния, то надобно перейти к занятиям дельным, к трудам, к подвигам — принять на себя иго.
На что иго? — скажут непокорливые, — человек не то, что работный скот, человек одарен разумом, для чего ж бы не вести его из состояния детства к возрасту совершенства путями разума, правилами, понятными разуму, легкими воле, приятными чувствам? На что бы отягчать его игом — правилами, часто непонятными разуму, трудными воле, неприятными чувствам?
Хорошо, разумные почитатели разума, откройте мне сии простые, легкие и приятные правила, посредством которых мог бы человек без труда, как будто в некую игру, выиграть совершенство и благополучие. Только я боюсь, чтобы правила сии не были слишком легки, или, яснее сказать, легкомысленны. Ибо, вопреки сему самонадеянному разуму, неоспоримый опыт свидетельствует, что в сей земной жизни человека никакая способность его не образуется, никакое знание не приобретается, никакой успех не достигается без того, чтобы он не впряг себя в какое-нибудь ярмо, не понес какого-нибудь бремени.
Чтобы научить отрока грамоте, не впрягаете ли в его в жестокое для него ярмо учебных часов, не отягчаете ли бременем непонятных для него книг, не принуждаете ли целый день твердить безсмысленные и безвкусные буквы? Что сказать о высшем образовании сего самого разума, который хочет быть законодателем легкой нравственности? Чтобы сделаться достойным своего имени, не преклоняется ли он под иго наставников, не силится ли поднять веками собранные бремена учености и, чтобы понести оные, не мучит ли тела бессоницей, не утомляет ли головы напряженными размышлениями?
Чтобы сделаться богатым, не отказывает ли себе человек надолго в приятностях роскоши, не связывает ли себя строгим законом бережливости? Чтобы получить жатву, не приобщает ли земледелец и самого себя к ярму пашущего скота, и жнецы не наклоняют ли хребта своего перед малым колосом, прежде нежели он послужит им в пищу? Чтобы сделать одежду для прикрытия и защищения от воздушных перемен тела человеческого, сколько нужно разных искусств, разных трудов, разных орудий? Вот обыкновенные опыты человеческой жизни!
Как же люди, которые по природе думают быть умнее и могущественнее природы, хотят легче научить человека добредетели, нежели грамоте? Легче сделать его совершенным духовно, нежели как он делается образованным по-мирски? Легче доставить ему вечное блаженство, нежели как приобретается тленное богатство? Легче достать живую пищу для безсмертной души, нежели как приготовляется безжизненная пища для смертного тела? Легче устроить нерукотворимую ризу правды и славы, нежели как устрояют рукодельную одежду нужды и стыда?
Если свидетельств природы не довольно для людей, которые хотели бы лучше слушаться природы, нежели Евангелия, буду отважнее, сошлюсь на свидетельство сих самых людей в том, что не легкость и приятность, но трудность и пожертвование ознаменовывают истинную и возвышенную добродетель или совершенство в человеках. Пускай сии люди, которым христианские подвиги потому только не нравятся, что трудны, — пускай они скажут, удивляются ли они делам, которые никакого труда не стоят, не требуют никакой победы над собой, никакого пожертвования? Великое ли дело, когда богатый не грабит и не мздоимствует?
Не гораздо ли важнее то, когда не имеющий насущного хлеба не хочет приобрести его неправдой? Когда обиженный отмщает, что тут важного?
И звери то же делают. Но когда он щадит низложенного врага, тогда не только любомудрые, но и зрелищные ценители дел более превозносят победителя за победу над собственным гневом, нежели над силой врага. Что так в общепринятом мнении возвышает над многими другими подвигами подвиги военные и смерть за Отечество, если не пожертвование собственной безопасностью за безопасность Отечества?
Итак, если от добродетели требуются подвиг и пожертвование, чтобы она была достойна мира и его мнения, можно ли менее требовать для того, чтобы она была достойна Бога и Его праведного избрания? И если надобность подвига и закон пожертвования не делают неудобоисполнимой добродетель мирскую, то как можно неудобоисполнимой почитать добродетель христианскую потому только, что она соединена в тою же надобностью подвига, подчинена тому же закону пожертвования?
Но чтобы прямее ответствовать, почему Иисус Христос налагает на Своих последователей некое иго и бремя, и как иго сие оказывается благим и бремя легким, приведем на память знающим и приемлющим свидетельства Священных Писаний, что человек, некогда в чести сый, не разуме превосходства своего Ангелоподобного состояния и, обманутый прельщением искусителя, добровольно приложися скотом несмысленным, и уподобися им (Пс.48:13), потому что прилепился к чувственной природе преимущественно пред духовной.
Сколько по естественному последствию сего действия, столько же по праведному наказанию сего преступления он, естественно, находится ныне под игом чувственности, так что и старания сделать приятным иго плоти крушат дух его, и усилия вырваться из-под ига сего другим образом удручают его, поскольку грубое иго крепко залегло на него, приросло к нему, и он, как впряженный скот, не имеет орудий сам себя разрешить от оного.
Таким образом, человек, по апостольскому выражению, естеством чадо гнева, всегда труждается без успокоения, всегда обременяется без облегчения. В сем состоянии обретает его Христос: и — примечайте, как напрасно труждающийся и обремененный жалуется на Облегчителя и Успокоителя — не теперь впервые налагает, но только переменяет иго его. Переменяет иго злое и тяжкое на благое и легкое, иго похотей и страстей погибельных на иго заповедей спасительных. И Христовы заповеди суть иго, потому что скотские похоти надлежит обуздать, зверские страсти укротить, и даже заклать чувственное удовольствие, и принести в жертву закону духовному.
Но иго Христовых заповедей есть иго благое, потому что находящийся под сим игом ведется от состояния более или менее скотоподобного в состояние истинно человеческое, ангелоподобное, даже Богоподобное; есть бремя легкое, потому что Господь, возлагающий оное, в то же время благодатно подает соразмерную силу нести оное.
Иго Христово благо и бремя легко, потому что чем охотнее человек несет оное, тем более сам становится благим, а чем более сам становится благим, тем легче для него становится исполнять благие заповеди, так что, наконец, он творит волю Господню с большей легкостью и удовольствием, нежели собственную, и таким образом иго на раменах его совсем исчезает или превращается в крылья, которые непрестанно несут его на небо.
В сих размышлениях уже заключается оправдание истины христианской и против другого обвинения, будто она слишком строга, когда требует от своего последователя очищения не только наружных, но и внутренних действий и движений. Подлинно, строгость заповедей Христовых преследует и слова праздные, и взоры нецеломудренные, и желания нечистые, и помышления суетные, ко как сему и быть иначе, когда прилежит помышление человеку прилежно на злая от юности его (Быт.8:31), а намерение Христово есть возвести сего человека к Богу, Которому никакое зло, никакая нечистота, никакая суета приблизиться не может?
Кто желал бы, чтобы закон Христов снисходительно взирал на безпорядочные блуждания человеческих желаний и помышлений, того можно спросить, согласится ли он, чтобы по сему снисходительному закону поступали с ним его дети или его друзья? — Отцу было ли бы приятно узнать, что его сын, видимо почтительный, втайне жаждет его наследства и ждет дня, в который оно ему достанется? Какой друг был бы доволен ласками и услугами своего друга, если бы узнал, что в душе его нет любви и усердия, которых оные кажутся выражением? Если человек, который не видит мыслей и не знает желаний своего ближнего, не удовлетворяется, когда не видит в нем внутреннего к себе расположения, то сколько необходимее, чтобы чистоты желаний и мыслей требовал от человека Бог, испытующий сердца и утробы?
А что сия строгость Евангельской нравственности не жестока, и ее требования, при содействии благодати, в данной каждому мере удобоисполнимы, в том да уверят нас, новоначальных учеников Христовых, благословенные, веками оправданные опыты учеников Его совершенных, из которых многие, конечно, живо чувствовали благодатную легкость, когда не только носили всецелое иго необходимых заповедей, но и добровольно приложили к нему иго советов Евангельских, отреклись не только от любостяжания, но и от самого стяжания, не только в наслаждении отказывали плоти своей, но и необходимые требования тела ограничивали, чтобы тем удобнее распространять свою деятельность в области духа.
Упокоенные и прославленные игоносцы Христовы! Вашими оставленными нам примерами, наставлениями, молитвами вспомоществуйте нам, труждаюшимся и обремененным бременами плоти и мира, и с верою воспринимать, и с любовью нести благое иго Христово, и в нем обретать покой душам нашим.
Аминь.
Святитель Филарет Московский
1828 г.